Он шел из Вифании в Ерусалим,
Заранее грустыо предчвствий томим.

Колючий кустарник на круче был выжжен,
Над хижиной ближней не двигался дым,
Был воздух горяч, и камыш неподвижен,
И Мертвого моря покой недвижим.

И в горечи, спорившей с горечью моря,
Он шел с неболъшою толпой облаков
По пыльной дороге на чье-то подворье,
Шел в город на сборище учеников.

И так углбился он в мысли свои,
Что поле в уныньи запахло полынью.
Все стихло. Один он стоял посредине,
А местность лежала пластом в забытьи.
Все перемешалось: теплынь и пустыня.
И ящерицы, и ключи, и ручьи.

Смоковница высилась невдалеке,
Совсем без плодов, только ветки да листья.
И он ей сказал: “Для какой ты корысти?
Какая мне радость в твоем столбняке?

Я жажду и алчу, а ты – пустоцвет,
И встреча с тобой безотрадней гранита.
О, как ты обидна и недаровита!
Останься такой до скончания лет.”

По дереву дрожь осужденья прошла,
Как молнии искра по громоотводу.
Смоковницу испепелило до тла.

Найдись в это время минута свободы
У листьев, ветвей, и корней, и ствола,
Успели б вмешаться законы природы.
Нo чудо есть чудо, и чудо есть Бог.
Когда мы в смятеньи, тогда средь разброда
Оно настигает мгновенно, врасплох.

Wandering from Bethany to Jerusalem,
worn by presentiments and sadness.

Barbed scrub-brush, cauterized and scorched,
nearby the destitute houses, overhanging smoke,
hot, fervent air, the reed-beds without wind,
the Dead Sea resting and at peace.

His bitterness debating with the bitter-tasting
sea, and guided by a multitude of clouds,
along a dusty road, journeying to someone’s
door, toward the city and the gathering of followers.

He wandered deeply in his thoughts, absorbed,
a scent of wormwood from the meadow. Every-
thing subsided like a poem, and he stood alone,
the landscape layered in unconsciousness —
everything confused, hot, deserted, heat
and wilderness and lizards, streams and springs.

Not far from him, a fig tree without fruit,
barren, only leaves and branches. He asked:
“For whose sake were you rooted? What
joy grows from your barrenness for me?

I thirst and hunger. You are void and idle,
to me as dreary as a piece of granite.
How you wound and injure without reason!
Stand as you are until your dying hour.”

The fig tree faltered — its last judgment —
glimmering like lightning down a lightning
rod. The fig tree burned to cinders.

If leaves and branches, roots and trunk
had found a moment’s transitory freedom,
perhaps a law of nature might have interfered.
But miracles are miracles, and miracle is God.
Among perplexities and straggling in confusion,
they overtake us in the instant unexpectedly.